Неточные совпадения
Он сам чувствовал всю важность этого вопроса и в
письме к"известному другу"(не скрывается ли под этим именем Сперанский?)
следующим образом описывает свои колебания по этому случаю.
Графиня Лидия Ивановна долго не могла сесть, чтобы прочесть
письмо. У ней от волнения сделался припадок одышки, которой она была подвержена. Когда она успокоилась, она прочла
следующее французское
письмо.
И Алексей Александрович согласился, и графиня Лидия Ивановна написала
следующее французское
письмо...
В этом
письме была вложена французская записочка Мими
следующего содержания...
Следующая часть
письма была написана по-французски, связным и неровным почерком, на другом клочке бумаги. Я перевожу его слово в слово...
Тут он вынул из кармана
письмо, и я прочел
следующее...
Содержание
письма было
следующее...
На
следующий день, рано поутру, Анна Сергеевна велела позвать Базарова к себе в кабинет и с принужденным смехом подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было
письмо от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
Так и быть,
письмо отложу до
следующей почты, а план набросаю завтра.
Он порисовал еще с полчаса Крицкую, потом назначил
следующий сеанс через день и предался с прежним жаром неотвязному вопросу все об одном: от кого
письмо? Узнать и уехать — вот все, чего он добивался. Тут хуже всего тайна: от нее вся боль!
Оба
письма он отправил в
следующее же утро.
Письмо было
следующего содержания: «Роковая Катя!
В течение первых трех лет разлуки Андрюша писал довольно часто, прилагал иногда к
письмам рисунки. Г-н Беневоленский изредка прибавлял также несколько слов от себя, большей частью одобрительных; потом
письма реже стали, реже, наконец совсем прекратились. Целый год безмолвствовал племянник; Татьяна Борисовна начинала уже беспокоиться, как вдруг получила записочку
следующего содержания...
Следующие 3 дня провели за починкой обуви. Прежде всего я позаботился доставить продовольствие Н.А. Пальчевскому, который собирал растения в окрестностях бухты Терней. На наше счастье, в устье Тютихе мы застали большую парусную лодку, которая шла на север. Дерсу уговорил хозяина ее, маньчжура Хэй Бат-су [Хэй-ба-тоу — черный лодочник.], зайти в бухту Терней и передать Н.А. Пальчевскому
письма и 2 ящика с грузом.
Следующие 3 дня, 28–30 сентября, я просидел дома, вычерчивал маршруты, делал записи в путевых дневниках и писал
письма. Казаки убили изюбра и сушили мясо, а Бочкарев готовил зимнюю обувь. Я не хотел отрывать их от дела и не брал с собой в экскурсию по окрестностям.
На другой день первый вопрос его был: здесь ли Андрей Гаврилович? Вместо ответа ему подали
письмо, сложенное треугольником; Кирила Петрович приказал своему писарю читать его вслух и услышал
следующее...
Однажды вечером, когда несколько офицеров сидели у него, развалившись по диванам и куря из его янтарей, Гриша, его камердинер, подал ему
письмо, коего надпись и печать тотчас поразили молодого человека. Он поспешно его распечатал и прочел
следующее...
К концу вечера магистр в синих очках, побранивши Кольцова за то, что он оставил народный костюм, вдруг стал говорить о знаменитом «
Письме» Чаадаева и заключил пошлую речь, сказанную тем докторальным тоном, который сам по себе вызывает на насмешку,
следующими словами...
Эти вопросы были легки, но не были вопросы. В захваченных бумагах и
письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «Как вы объясняете
следующее место вашего
письма?»
Это было варварство, и я написал второе
письмо к графу Апраксину, прося меня немедленно отправить, говоря, что я на
следующей станции могу найти приют. Граф изволили почивать, и
письмо осталось до утра. Нечего было делать; я снял мокрое платье и лег на столе почтовой конторы, завернувшись в шинель «старшого», вместо подушки я взял толстую книгу и положил на нее немного белья.
Что касается до споров наших, их сам Грановский окончил, он заключил
следующими словами
письмо ко мне из Москвы в Женеву 25 августа 1849 года. С благочестием и гордостию повторяю я их...
В
следующей комнате огромная коллекция редчайших икон, начиная с икон строгановского
письма, кончая иконами, уцелевшими чуть не со времен гонения на христиан.
Это была борьба за личность, и это очень русская проблема, которая с такой остротой была выражена в
письме Белинского к Боткину, о чем речь будет в
следующей главе.
Ma chère Catherine, [Часть
письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза
следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Не хочется уехать, не распорядившись делами артели. Сегодня получил от Трубецкого
письмо, в котором он говорит
следующее: «В делах артели я участвую на половину того, что вы посылаете Быстрицкому; а так как в прошлом году я ничего не давал, то я это заменю в нынешнем; выдайте ему все суммы сполна, считая, как вы мне указали, к 26 августа, — следовательно, он будет обеспечен по такое же число будущего 1859 года, а к тому времени, если будем живы, спишемся с вами…»
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух
следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам
письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо?
Вечером Вязмитинов писал очень длинное
письмо, в котором, между прочим, было
следующее место...
Он вынул из кармана и подал мне
письмо, в котором я прочитал
следующее...
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него
письмо и прочитал в P.S.
следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал — пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя».
Однако на
следующий день он послал
письмо к берлинскому приятелю.
И вот, наконец, открытое
письмо от Диодора Ивановича. Пришло оно во вторник: «Взяли „Вечерние досуги“. В это воскресение, самое большее — в
следующее, появится в газетных киосках. Увы, я заболел инфлюэнцей, не встаю с постели. Отыщите сами. Ваш Д. Миртов».
Потом она вспомнила о
письме и развернула его. Она прочитала
следующие строки, написанные мелко, великолепно-каллиграфическим почерком...
В конверте лежало
письмо, —
письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей, прочел
следующее...
Следующее затем утро Егор Егорыч употребил на то, чтобы купить для Сусанны книг, изготовить ей
письмо и самолично отправить все это на почту. Написал он ей довольно коротко...
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это
следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки
письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
В
следующие затем дни к Марфиным многие приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали, за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу
письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
Пока происходила эта беседа, к Егору Егорычу одна из богаделенок Екатерины Филипповны принесла
письмо от Пилецкого, которое тот нетерпеливо стал читать.
Письмо Мартына Степаныча было
следующее...
На
следующей неделе Марфины получили еще
письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал...
И вот, в ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с него, Иудушка, при самом почтительном
письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье был особенный счет приблизительно
следующего содержания...
В декабре того же года Порфирий Владимирыч получил от Арины Петровны
письмо следующего содержания...
В моем последнем
письме я извещал вас о прибытии сюда Хаджи-Мурата: он приехал в Тифлис 8-го; на
следующий день я познакомился с ним, и дней восемь или девять я говорил с ним и обдумывал, что он может сделать для нас впоследствии, а особенно, что нам делать с ним теперь, так как он очень сильно заботится о судьбе своего семейства и говорит со всеми знаками полной откровенности, что, пока его семейство в руках Шамиля, он парализован и не в силах услужить нам и доказать свою благодарность за ласковый прием и прощение, которые ему оказали.
Под влиянием этого горького чувства я не выдержал и написал к Кротикову
письмо, исполненное укоризн. А через два месяца получил
следующий сухой ответ...
— А между тем нет ничего проще, excellence. Здесь мы поступаем в этих случаях
следующим образом: берем
письмо, приближаем его к кипящей воде и держим над паром конверт тою его стороной, на которой имеются заклеенные швы, до тех пор, пока клей не распустится. Тогда мы вскрываем конверт, вынимаем
письмо, прочитываем его и помещаем в конверт обратно. И никаких следов нескромности не бывает.
Степан Михайлыч под влиянием теплого и ласкового
письма взял сам перо в руки и вопреки всяким церемониям написал
следующее...
В ответ на дерзкие увещания самозванца он послал ему
письмо со
следующею надписью: «Пресущему злодею и от бога отступившему человеку, сатанину внуку, Емельке Пугачеву».
… Одно
письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось
следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в Белое Поле».
На
следующий день я, конечно, опять не застал Райского; то же было и еще на
следующий день. Отворявший дверь лакей смотрел на меня с полным равнодушием человека, привыкшего и не к таким видам. Эта скотина с каждым разом приобретала все более и более замороженный вид. Я оставил издателю
письмо и в течение целой недели мучился ожиданием ответа, но его не последовало.
Это было
письмо Фортунатова к предводителю моего уезда. Касающаяся до меня фраза заключалась в
следующем: «Кстати, к вам, по соседству, приехал помещик Орест Ватажков; он человек бывалый за границей и наверно близко знает, как в чужих краях устраивают врачебную часть в селениях. Прихватите-ка и его сюда: дело это непременно надо свалить к черту с плеч».
Куда бы повернула моя судьба — не знаю, если бы не вышло
следующего: проработав около месяца в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написал им
письмо, в котором рассказал в нескольких строках, что прошел бурлаком Волгу, что работаю в Рыбинске крючником, здоров, в деньгах не нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой.
Князю Нехлюдову было девятнадцать лет, когда он из 3-го курса университета приехал на летние ваканции в свою деревню, и один пробыл в ней всё лето. Осенью он неустановившейся ребяческой рукой написал к своей тётке, графине Белорецкой, которая, по его понятиям, была его лучший друг и самая гениальная женщина в мире,
следующее переведенное здесь французское
письмо...